Дов Конторер |
|||||||||||||||||||||||||||||||||
25.10.2007 13:01:20 | |||||||||||||||||||||||||||||||||
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||
Дов Конторер
Я родился в Москве в 1963 году. Там же, в Москве, родились и мои родители, но ближние корни нашей семьи – на Украине. Оттуда в начале двадцатых годов в Москву перебрались оба моих деда (из Кременчуга и Новоукраинки) и обе бабушки (из Екатеринослава, он же Днепропетровск, и из Гадича, в Полтавской губернии). Точнее, один мой дед – тот, что родом из Кременчуга, - учился в военно-медицинской академии в Ленинграде, был отчислен оттуда за какую-то «политику» и потом, переехав в Москву, всю жизнь работал часовщиком, как и его братья. Был он при этом человеком весьма образованным, много читающим и живущим своей, очень замкнутой жизнью.
Другой мой дед начал свою трудовую карьеру чернорабочим. В возрасте тринадцати или четырнадцати лет его отправили из голодной, разоренной Гражданской войны Новоукраинки в Москву – спасать семью. Он устроился на работу, снял комнату в подвале на Арбате, и потом, когда к нему присоединился его отец, они вместе, тяжело работая, одну за другой перевезли в Москву всех дедовых сестер. Все они получили со временем высшее образование, а сам дед стал впоследствии высококвалифицированным мастером-металлистом на одном из московских заводов.
Мои бабушки специального образования не получили и всю жизнь работали на малозаметных хозяйственных должностях (сестра-хозяйка в больнице и т.п.). В войну один дед был на фронте, воевал в саперных войсках, был ранен и снова призван, а другого осенью 1941 года сняли с уже стоявшего под парами эшелона московского ополчения: директор завода в самый последний момент вытребовал для него «броню» как для ценного специалиста. Тем временем их жены и дети оказались в эвакуации, одна семья – в Самарканде, другая – в Уфе. Ближе к концу войны все снова собрались в Москве.
Ко времени моего рождения нашу семью вполне было можно назвать ассимилированной – если не в этническом, то в культурном отношении: мои родители были в чем-то типичными советскими интеллигентами технического профиля, далекими от еврейской традиции и не знавшими еврейского языка, за исключением простейших слов и выражений на идише. Но при этом какие-то элементы традиции в семье все-таки сохранялись. Например, на Песах мы каждый год собирались у деда, устраивавшего Седер, пусть и с минимальным соответствием требованиям кашрута. Дед читал Аггаду на иврите и мне это памятно с раннего детства.
Мое еврейство и Израиль
В своей жизни я не помню такого периода, когда бы я не знал, что я - еврей. Мне не раз доводилось слышать от разных людей признания в том, что они впервые узнали о своем еврействе в более или менее зрелом возрасте, в связи с теми или иными событиями общественно-политического характера, и я всегда этому удивлялся. Думаю, еврейская тема впервые возникла, когда я был в детском саду или даже еще в яслях. Дома я, видимо, рассказал, что меня обозвали евреем, и родители не стали «щадить» мою психику, делая вид, будто мальчишки сказали какую-то глупость. Мне объяснили, что да, мы евреи, и есть глупые, злые люди, которые наш народ ненавидят, так что тебе, дорогой, придется всегда с этим жить, привыкай и не печалься. Детсадовских воспоминаний такого свойства у меня много, но все они относятся к тому времени, когда я уже знал о своем еврействе, а каков был самый первый раз, я не помню.
С очень раннего возраста у меня появилось чувство, что мое еврейство имеет какой-то смысл. В чем он состоит, я не мог себе представить, и родители не могли мне в этом помочь, поскольку сами они, воспринимая свое еврейство очень достойно во всем, что касается повседневного поведения и неизбежных порой столкновений с чужой враждебностью, не искали и не предполагали в нем особого смысла. С одной стороны, мне было каким-то образом внушено, что отрекаться от своего еврейства я не должен, и я действительно никогда не пытался ответить своим обидчикам, что я не еврей, а, например, грузин, хотя в некоторых ситуациях это было возможно. Но, с другой стороны, единственным предлагавшимся мне – как и многим, конечно, - содержанием еврейства долго оставалась расхожая коллекция этнических артефактов: Карл Маркс – еврей, ученый Эйнштейн – еврей, и писатель Кассиль, и поэт Маршак, и Аркадий Райкин, так что ты, сынок, в хорошей компании.
До десяти лет я совершенно не связывал свое еврейство с Израилем, и это странно, поскольку я, в общем-то, знал, что Израиль – еврейское государство, и даже слышал краем уха о том, что некоторые люди «уезжают в Израиль». Но при этом мое собственное еврейство было для меня чем-то очень личным, интимным и не связывалось с Израилем категорически.
Сорокалетие алии связывают с Шестидневной войной, а для меня поворотным пунктом в этом смысле явилась Война Судного дня. Было мне тогда десять лет. В тот самый день, когда началась война, и в тот момент, когда по радио передавали первое сообщение об этом, я вернулся домой с прогулки. Диктор драматическим голосом объявил, что Израиль напал на Сирию и Египет (такова была официальная советская версия). Войдя в квартиру, я одновременно увидел мать и отца. Мама мыла на кухне пол, отец стоял в дверях комнаты, и их реакция на «обычное» радиосообщение была совершенно невероятной: мама замерла на миг с тряпкой в руках и медленно распрямилась, отец застыл на месте, и я видел, что они слушают это вечно трендящее радио, стараясь не упустить ни единого слова.
Когда диктор перешел к следующей теме, мама сказала что-то вроде того: «Ну как же это они опять сразу на всех? Вот им сейчас надают по шее». Я спросил родителей – чего это вы? Оказалось, однако, что они не хотят вести при мне разговоры «об этом». В течение последующих дней в доме царило тягостное напряжение. Отец слушал по ночам иностранное радио и однажды утром, выбрасывая очередную переполненную пепельницу, он сказал маме: «Французы тоже говорят, что напали арабы». Мама ответила ему: «Здесь ребенок», и разговор немедленно прекратился. Так продолжалось примерно две недели. Я видел, что родители страшно встревожены чем-то и что они панически боятся посвятить меня в то, что гложет их и не дает им покоя.
И вот в некоторый момент, страстно желая понять, что же все-таки вокруг меня происходит, я решился на психологическую провокацию. Дело было в субботу или в воскресенье, когда родители находились днем дома, и мы все вместе сидели за обеденным столом. По радио передавали новости и, в частности, сообщение о ходе войны на Ближнем Востоке: бои продолжаются там-то и там-то, сбито столько-то самолетов агрессора, уничтожено столько-то израильских танков. Тон сводки был торжествующим, и я закричал: «Ура!». В этом был вызов: по радио передают, что хорошие бьют плохих, моя радость закономерна, и, если вы находите ее неуместной, вам придется хоть что-то мне объяснить. Я очень хорошо себя помню в этот момент. Помню, что понимал: этого ликующего возгласа мои родители не выдержат.
И действительно, отец посмотрел на меня долгим тяжелым взглядом, а мама, прежде чем он успел что-либо сказать, буквально взмолилась: «Семен, не порть ребенку жизнь!». Было видно, что отец взвешивает каждое слово. И вот, тщательно взвесив, он сказал так: «Ты ходишь в школу и там тебя учат правильным разным вещам про империализм и агрессию, но ты должен сейчас на всю жизнь запомнить: когда ты слышишь, что где-то погибают евреи, у тебя нет и не может быть повода для радости».
Этот момент определил мою дальнейшую жизнь. Во-первых, Израиль мгновенно и навсегда связался в моем сознании с еврейством, с его интимной глубиной и насыщенностью. Во-вторых, я понял, чего боятся мои родители. Боятся так сильно, что не осмеливаются говорить со своим единственным сыном о том, что их буквально переполняет. В-третьих, я понял, что мне не нравится этот страх и что я не хочу, чтоб он стал когда-то моим уделом. К концу в войны я уже твердо знал, что «по радио всё врут», что на самом деле на Израиль напали арабы, а не наоборот, и главное, что Израиль – это страна, за которую мне пристало болеть и сочувствовать. Более того: это страна, в которой я когда-нибудь буду жить.
Как бы странно это ни звучало, но решение уехать в Израиль я принял в 1973 году, десяти лет отроду. На реализацию этого решения у меня ушло пятнадцать лет, но в моей жизни не было момента, когда бы я от него отказался.
В воздухе в то время носились слухи об отъезжающих. В 1975 году в Израиль уехала двоюродная сестра моего отца со своей семьей. Ее дочь была моей сверстницей, сын – на несколько лет старше меня. Уезжая, он оставил мне в подарок книгу академика Тарле «Наполеон», написав карандашом на форзаце: «Брату моему на память, с пожеланием скорее догнать нас». Это были первые хорошо знакомые мне люди, уехавшие в Израиль.
Тем временем мой интерес к еврейству становился все более сфокусированным. В частности, я стал как-то осознавать, что смысл еврейства некоторым образом связан с религией. Дома у нас была изданная до революции книга гравюр Густава Доре, называвшаяся «Библейские мотивы». В ней иллюстрации к наиболее известным библейским сюжетам соседствовали со стихами русских поэтов, посвященными тем же сюжетам и персонажам. Из этой книги я извлек тогда немало сведений, относящихся к древней истории Израиля. Было также, что в некоторый момент моя одноклассница получила на несколько дней от своей подруги русскую Библию. Книга досталась мне на один день, и за этот день я полностью прочитал Берешит (Бытие) и еще какие-то фрагменты из разных библейских книг. Примерно тогда же, в подростковом возрасте, я прочитал хранившуюся у нас дома «Этику» Спинозы. По следам всего этого чтения я где-то к пятнадцати годам пришел к тому, что считал себя верующим, хотя и очень расплывчатым, разумеется, образом.
Параллельно с этим к нам в дом стали попадать книги еврейского самиздата. Их давала моему отцу его двоюродная сестра – родная сестра той, что уехала в Израиль в 1975 году. Так, я помню отпечатанный на папиросной бумаге номер журнала «Тарбут», в котором были опубликованы в переводе на русский язык стихи Йегуды Галеви, работа Мартина Бубера «Путь человека согласно учению хасидизма», главы из книги Говарда Фаста «Мои прославленные братья». И, наконец, я лет с одиннадцати, наверное, стал ходить к хоральной синагоге на праздник Симхат-Тора. Впервые меня привел туда дед, и я был буквально зачарован этим зрелищем: улицу Архипова (ныне - Спасоглинищевский переулок) заполняли многие тысячи веселящихся, танцующих, поющих евреев. В последующие годы я с неизменным нетерпением ждал этого праздника, ждал связанных с ним впечатлений.
В 1978 году я случайно узнал, что люди собираются у синагоги не только в Симхат-Тору, но также и в Песах. Весной следующего года в пришел туда в Песах: людей у синагоги было значительно меньше, чем в Симхат-Тору, но зато я узнал, что там происходят какие-то встречи также и по субботам. Я стал ходить к синагоге по субботам и вскоре познакомился там с компанией своих сверстников, в которой были, главным образом, дети отказников. Это привело меня в Овражки – место проведения более или менее регулярных еврейских мероприятий в подмосковном лесу. В те годы там устраивались тематические встречи, различные выставки, конкурсы и т.п., а также отмечались еврейские праздники, приходящиеся на лето и осень. В этих мероприятиях принимали участие сотни людей, и придушить их властям удалось несколько позже (кажется, после празднования Суккот в 1980 году).
В Овражках люди менялись книгами еврейского самиздата, знакомились друг с другом, учителя иврита находили там новых учеников. От Миши Розенштейна, сына известного еврейского активиста и отказника Григория Розенштейна, с которым я был потом много лет тесно связан, я узнал о возможности сделать обрезание - и тут же изъявил свою заинтересованность в этом.
Мое желание осуществилось в августе 1979 года. Тогда же я познакомился с Гришей Розенштейном и с некоторыми другими людьми, занимавшими видное место в московской общине ХАБАДа тех лет: ребом Гече Виленским, ребом Авромом Гениным, Михаилом Шнейдером, Ури Камышовым. Так я попал в синагогу в Марьиной Роще. Ее называли хасидской, и это было, в общем-то, правильно, хотя совершенно «закрытым» местом в плане идеологии и религиозной практики марьионо-рощинская синагога все-таки не была. Люди там собирались разные, а для меня Марьина Роща стала на несколько лет вторым домом, хотя сам я себя хабадником никогда не считал.
Тогда же, в конце 1979 года, я начал учить иврит, но не слишком был в этом усерден до какого-то момента. Первой моей учительницей была Голда Ахиезер, затем я некоторое время учился у Реувена Каплана, ныне – директора иерусалимской школы «Шуву». Систематические занятия ивритом я часто прерывал, но зато настойчиво и много пытался читать религиозные тексты, так что к определенному моменту мою был накоплен нетривиальный запас слов (и навыков), при очень слабом знании грамматики и современной лексики.
Это изменилось позже, в 1982-1983 гг., когда я стал учиться у Александра Холмянского. К тому времени я уже твердо знал, что хочу знать иврит как родной язык - независимо от того, удастся ли мне когда-нибудь уехать в Израиль. И в тот же период примерно меня увлек своей страстью к лингвистике Дан Шапира, ныне – профессор на кафедре востоковедения в университете Бар-Илан. Благодаря ему я проштудировал классические труды Гезениуса и других немецких авторов по грамматике библейского иврита.
Еврейская Москва в 70 –е – 80-е годы
В гуще московских еврейских кругов я оказался в возрасте шестнадцати лет и с этим было связано мое решение отказаться от какой-либо советской карьеры: я не стал поступать в институт и получил освобождение от армии, отлежав с этой целью более месяца в психиатрической больнице. Работал я дворником, приемщиком ночной корреспонденции на почте, снова дворником, потом сторожем в марьино-рощинской синагоге, а последние три года перед отъездом в Израиль - кочегаром угольных печей в Сокольниках. Такого рода занятость давала минимальный доход, но зато позволяла тратить максимум времени на то, что меня действительно интересовало.
В 1979 году тем, кто не получал отказа по реальной «секретности», было еще относительно просто уехать в Израиль. Сам я не мог тогда этого сделать, а потом, с началом войны в Афганистане и в связи с последовавшим обострением в отношениях СССР и Запада, ворота надолго захлопнулись. Благодаря этому произошла интересная вещь: многие люди, моего возраста и старше, дозревшие к тому времени до желания уехать, лишились такой возможности, и их энергия, которая вылилась бы при иных обстоятельствах в акт эмиграции, оказалась обращена «вовнутрь»: на изучение иврита, иудаизма, еврейской истории и культуры.
Этим был дан сильнейший импульс к развитию независимой еврейской жизни в Москве в 80-е годы. Несмотря на давление властей, в городе возникали десятки кружков, семинаров, групп по изучению иврита. И к середине 80-х годов в Москве уже был представлен весь спектр возможных еврейских позиций, существовавших в Израиле и за его пределами, - от ультраортодоксальных групп, связывавших себя идеологически с сатмарскими хасидами и «Наторей Карта», до сторонников левых израильских партий. Таковы были крайние полюса и на них находились немногие, но между ними был полный спектр.
Совокупность этих групп было бы невозможно назвать московской еврейской общиной, поскольку в действительности это было множество самостоятельных общин и сообществ, находившихся между собой в достаточно сложных отношениях. Общим было лишь то, что все они существовали независимо от воли властей и не принадлежали к опекаемому КГБ еврейскому официозу. Этим задавались определенные основы внутренней солидарности, но не более того. Деятельность этих групп можно назвать подпольной, но не потому, что она составляла большую тайну: понятно, что власти были о ней осведомлены, ведь в ней так или иначе принимали участие многие сотни, а к концу 80-х годов - даже и тысячи человек. Скорее здесь уместно говорить о неформальных еврейских структурах или независимых еврейских кругах в бывшем СССР. Таковые существовали не только в Москве, но в московских условиях они достигли наибольшего расцвета, составив весьма примечательное явление.
Моя позиция в спектре еврейской жизни
Как я уже говорил, мое собственное вхождение в эту среду произошло почти параллельно через Овражки и Марьину Рощу. Круг моих еврейских знакомств был широк и разнообразен, но марьино-рощинская община надолго стала для меня основной средой обитания. В этот период многие считали меня хабадником, хотя сам я не называл себя так по разным причинам и, в частности, потому что мое отношение к Израилю существенно отличалось от принятого в ХАБАДе. Следует подчеркнуть, что хабадники вовсе не выделяются своим негативным отношением к сионизму на фоне других направлений в еврейской ультраортодоксии, напротив. Но современный Израиль с его проблемами и задачами все же является для ХАБАДа чем-то второстепенным, тогда как в моем сознании это было иначе, и я естественным образом эволюционировал к самоопределению в духе религиозного сионизма.
Сначала за этим была лишь общая интуиция или, точнее, готовность следовать некоторому внутреннему императиву. Потом пришло знание источников, позволяющее обосновать избранную позицию. В частности, я достаточно рано познакомился с трудами рава Кука. Читать их на иврите было очень трудно, поскольку язык рава Кука весьма необычен. Его правильное понимание требует определенной школы, традиции, учительского сопровождения. Но добиться каких-то успехов в чтении трудов рава Кука я смог и самостоятельно. В середине 80-х годов, когда арестованный и осужденный Арье Вольвовский, с которым я переписывался, попросил меня, чтобы я присылал ему в письмах фрагменты из религиозных текстов, и дал понять, что особенный интерес он испытывает к раву Куку, я стал переводить для него главы из «Орот ха-Кодеш». Как ни странно, эти письма доходили к нему в лагерь.
Начало еврейской деятельности
Некоторые дальнейшие обстоятельства моей жизни в самом начале 80-х годов во многом определила история, связанная с ныне покойным Давидом Токарем, известным тогда в Москве еврейским активистом и преподавателем иврита. Давид приехал в Москву из Черновиц, учился в институте, но незадолго до окончания учебы он был отчислен и призван в армию. Мы были с ним хорошо знакомы и так получилось, что на меня легла забота о том, чтобы связь с ним не прерывалась. Мы переписывались, иногда мне удавалось дозвониться к нему в часть по телефону и поговорить с ним.
Давид служил в Забайкалье и в некоторый момент он оказался в читинском военном госпитале. Связь с ним удавалось поддерживать и там. Однажды он сообщил мне по телефону, что его освобождают от воинской службы по состоянию здоровья: все документы уже готовы, он вот-вот отправится в Иркутск и оттуда в Москву. Казалось, его мытарствам приходит конец, но вскоре после этого разговора связь с ним прервалась. В госпитале отвечали что-то невразумительное, в свою часть он не вернулся, и мы в Москве впервые не знали, что с ним происходит.
Мы – это люди, следившие за судьбой Давида и пытавшиеся ему помогать. Непосредственным образом связь с Давидом поддерживал я, но за этим стоял небольшой круг людей: Гриша Розенштейн, о котором я уже упоминал, его жена Наташа и Семен Абрамович Янтовский. Действуя по их поручению, я стал ходить по инстанциям, выдавая себя за двоюродного брата Давида. Ходил в приемную министерства обороны, в справочную московского военкомата и повсюду говорил, что Давид исчез, что его пожилая мать в Черновцах волнуется и вот меня, живущего в Москве двоюродного брата, попросили узнать, что с ним. Эти хождения продолжались несколько дней, пока мне не удалось выяснить, что Давид помещен в психиатрическое отделение читинского военного госпиталя. Даже и такой результат представлял для нас определенную ценность, но установить связь с Давидом по-прежнему не удавалось.
На определенном этапе было решено, что я должен поехать в Читу и попытаться узнать, что с ним. Сначала предполагалось, что я поеду туда с девушкой, которая будет изображать из себя невесту Давида – на тот случай, если моего «двоюродного родства» окажется недостаточно. От этой затеи я отказался в самый последний момент, решив, что в далеком и незнакомом городе на Дальнем Востоке мне придется тратить слишком много сил на то, чтобы как-то устроить и оберечь поехавшую со мной девушку. Розенштейны и Семен Абрамович согласились с моим решением, так что в Читу я вылетел один.
Со многими трудностями и приключениями мне удалось разыскать Давида и дать ему знать, что я нахожусь в Чите. Затем местное армейское начальство, спохватившись или получив соответствующее указание из Москвы, вывезло Давида из читинского госпиталя. Формальных оснований для того, чтобы удерживать его в армии, не было, но поскольку попал он туда по спецуказанию, местные власти оглядывались на Москву и, видимо, ждали четких инструкций, не желая брать на себя ответственность. Именно по этой причине Давида поместили в закрытое психиатрическое отделение, хотя его реальное заболевание, в силу которого он был признан негодным к дальнейшей службе, не имело никакого отношения к психиатрии. Когда я появился в Чите, его попытались незаметно отправить на базу, где он служил прежде, но при этом в госпитале мне отказались сообщить, куда он отправлен.
Я знал, что его база находится в поселке Бада и, не имея иных сведений, собирался ехать туда. По счастливому стечению обстоятельств я оказался на читинском вокзале в тот час, когда Давид и сопровождавшие его сержанты находились там. Разглядев их в большом скоплении народу, я присоединился к ним, и сержанты не нашли способа от меня избавиться. Таким образом, в Баду мы прибыли одновременно, и мое появление там стало сюрпризом для местного начальства. Эту историю можно рассказывать долго, но ее счастливый финал заключался в том, что я вернулся в Москву вместе с Давидом.
По правде сказать, на такой успех никто из нас не рассчитывал. А для Семена Абрамовича Янтовского – замечательного энтузиаста, много ездившего в те годы по еврейским общинам СССР, - эта история стала доказательством того, что мне можно давать поручения, требующие умения ориентироваться и принимать решения в достаточно сложной обстановке.
Мое сотрудничество с С.А. Янтовским
Моя поездка в Читу имела место в мае 1981 года и вскоре после этого я совершил еще ряд поездок по поручению Семена Абрамовича. Самая большая из них пришлась на июнь 1982 года, когда я проехал по маршруту Москва – Борисов – Минск – Брест – Луцк – Славута – Хмельницкий - Москва. В каждом городе Семен Абрамович просил меня что-то кому-то передать: талит, самоучитель иврита, молитвенник с переводом на русский язык. Где-то нужно было зайти в синагогу, где-то – узнать, нет ли у знакомых Семена Абрамовича, бывших в основном, как и сам он, людьми пожилыми, молодых родственников, проявляющих интерес к изучению иврита.
Особенно мне запомнилось посещение Славуты. Местные жители показали мне косогор, где в 1941 году немцами были расстреляны евреи этого города и других местечек Волыни. Их тела засыпали песком, но каждое лето дожди смывали верхний слой грунта, и прямо на поверхности во множестве проступали человеческие кости. В 1982 году еврейские старики еще собирали их после летних дождей и сносили мешками на кладбище. Это было подобно видению Йехезкеля: долина сухих костей. А вблизи красовались дома военного городка, возведенные из бетона, который замешивали на песке, вывезенном по приказу местных властей с расстрельного косогора…
Вскоре о том, что я езжу в разные города по поручению Семена Абрамовича, узнал Александр Холмянский, руководивший тщательно законспирированным проектом по созданию системы преподавания иврита за пределами Москвы. В самом конце 1982 года, когда я собирался в Среднюю Азию, он договорился со мной о встрече. Мы долго разговаривали с ним и потом, когда я вернулся в Москву после трехнедельного пребывания в Самарканде, Бухаре и Ташкенте, мы встретились снова. Так началось мое участие в проекте «Города», которому в значительной степени посвящена вышедшая недавно книга Александра Холмянского «Звучание тишины».
Зона повышенного риска
В то время в Москве было много еврейских семинаров различной ориентации и кружков по изучению иврита. Вся эта деятельность была более или менее безопасной – в том смысле, что человека не сажали в тюрьму лишь за то, что он преподает иврит. Понятно, что определенный риск существовал: на квартиры, в которых велись занятия, периодически совершались налеты КГБ и милиции. Задержанные при этом могли потом подвергаться давлению, могли потерять работу. Особенно трудно приходилось студентам: ведь им угрожали в таких ситуациях исключением из института, а с этим была недвусмысленно связана перспектива быть призванным в советскую армию. В большинстве случаев даже и для отчисленному студенту удавалось уклониться от призыва тем или иным способом, но, как показывает случай Давида Токаря, призванного в возрасте 27 лет, такая возможность существовала не всегда.
Кроме того, само отчисление и невозможность продолжить учебу были для многих ощутимой угрозой. Таким образом, безопасность, о которой я сейчас говорю, была весьма относительной. К потере социального статуса и карьерных перспектив она не относится. Но тем, кто был готов отказаться от социального статуса в советских условиях, было существенно проще. Такому человеку могли угрожать лишь тюрьмой, а эта мера была относительно редкой. Благодаря заступничеству Израиля и действовавших в связи с ним еврейских организаций на Западе ее применение почти всякий раз оборачивалось для Кремля международными осложнениями. В каких-то случаях советский режим шел на это, но далеко не любое требование КГБ «утихомирить такого-то» получало автоматическое одобрение высшей власти, принимавшей в расчет и такие факторы, как политика разрядки, облик Советского Союза в глазах международного общественного мнения, закупки зерна, торговые санкции, ход тех или иных политических переговоров.
Москва, находившаяся на виду у западных дипломатов и журналистов, была в этом смысле защищена больше, чем другие города СССР, и в этом состояла одна из причин того, что именно в Москве независимая еврейская деятельность достигла наибольшего расцвета. Те меры давления и репрессии, которые с относительной легкостью применялись в отношении еврейских активистов на периферии, требовали в московских условиях более серьезных причин. Иначе говоря, живущему в Москве человеку было нужно набрать существенно больше «штрафных очков», чтобы навлечь на себя опасность суда и ареста. Близкой к московской по своему характеру была ситуация в Ленинграде, но даже и там она отличалась.
Таким образом, в 80-е годы в Москве за одно лишь преподавание иврита и Торы в домашних группах людей не сажали. Действительно опасной была деятельность, связанная с размножением и планомерным распространением нелегальной литературы (учебников, книг по истории и культуре еврейского народа), вообще любая организаторская деятельность в более или менее крупных масштабах, публичные изъявления протеста, а также все, что касалось внешних коммуникаций, обеспечивавших жизнеспособность еврейского возрождения в СССР. К этой категории можно отнести систематические контакты с западной прессой и ту часть контактов с приезжавшими в Москву иностранцами, за которой стояло реальное содержание. Например, рабочие контакты с тайными посланцами «Натива» (Бюро по связям с еврейством Восточной Европы при канцелярии премьер-министра Израиля). Последние приезжали в СССР под видом туристов или как участники разного рода международных мероприятий – научных конгрессов, проводившейся раз в два года книжной выставки-ярмарки и т.п.
Я попытался очень условно определить зону повышенного риска в независимой еврейской деятельности в СССР в 70-е и 80-е годы, причем со специфической привязкой к Москве и, в меньшей степени, к Ленинграду, поскольку на периферии существовали иные условия - разные в разных местах. Где-то ситуация была относительно благополучной, но были и такие города, в которых для ареста и суда над еврейским активистом было достаточно самой малости.
Проект "Города"
Сегодня уже известно, что основным представителем «Натива» в Москве был в 80-е годы Юлий Кошаровский. Это не следует понимать как пост верховного главнокомандующего: люди, принимавшие в то время участие в независимой еврейской деятельности, совершали свой выбор и следовали ему совершенно самостоятельно. Подавляющее большинство из них никогда не слышало о «Нативе», многим ничего не говорило имя Кошаровского. Но для того, чтобы оказывать помощь советскому еврейству (помощь книгами, финансовыми и техническими средствами, отправкой в различные города СССР сведущих и надежных посланцев из-за рубежа, а в случае арестов - организацией протестов на Западе), Израилю был нужен государственный орган, ведущий связанную с этим работу дискретно, централизовано и, по возможности, компетентно. Таким органом был в то время «Натив», и роль Юлия Кошаровского как основного координатора связей с «Нативом» была очень значительна.
Проект «Города», не имевший тогда такого (и вообще никакого) названия, возник в самом конце 1979 года, когда Александр Холмянский, бывший уже в то время одним из ведущих преподавателей иврита в Москве, предложил Кошаровскому сформировать специальную группу, задачу которой составит целенаправленная деятельность по созданию системы преподавания и изучения иврита в тех городах СССР, где имеется более или менее значительное еврейское население. Понятно, что эта деятельность мыслилась в связи с общим распространением сведений об Израиле и книг по еврейской истории, традиции и культуре. Понятно также, что деятельность столь значительного масштаба и столь вызывающего, с точки зрения советских властей, характера изначально мыслилась как требующая строгой конспирации.
Кошаровский загорелся этой идеей, и вскоре предложенная группа была создана. В ее первый состав вошли сам Юлий Кошаровский, братья Александр и Михаил Холмянские и Юлий Эдельштейн. Подобно «детям лейтенанта Шмидта», заключившим знаменитую Сухаревскую конвенцию, члены группы поделили между собой полномочия и территорию СССР: Кошаровский взял на себя взаимодействие с «Нативом» и еврейскими организациями на Западе, Михаил Холмянский – поддержку существующих и создание новых учебных групп в Ленинграде и Прибалтике, Юлий Эдельштейн стал ответственным за Харьков и Минск, а в перспективе должен был стать ответственным и за всю Белоруссию. Самый значительный «участок работ» достался Александру Холмянскому: основная часть Украины, Молдавия, Средняя Азия и Кавказ. Уже с самого начала предполагалось, что степень его вовлеченности в новое начинание будет наибольшей, а фактически дело вскоре пришло к тому, что Александр Холмянский стал главным координатором проекта, охватившего едва ли не всю территорию СССР - от Восточной Сибири до Бреста.
Именно к этой деятельности меня и привлек Александр Холмянский в конце 1982 – начале 1983 года. Круг посвященных в нее лиц был очень узок и для участия в ней было необходимо принять строжайшие правила конспирации. Разумеется, я не скрывал, что веду определенный образ жизни, хожу в синагогу, изучаю и преподаю иврит. Но всё, имевшее отношение к проекту «Города», составляло строжайшую тайну. О моих многочисленных поездках на Украину, в Среднюю Азию, в Поволжье, в Сибирь и на Урал, в Молдавию, в Прибалтику и другие районы СССР знали лишь те, кому это было необходимо. Мы не пользовались телефоном, избегали откровенных разговоров в стенах квартир, почти всегда предпочитали добираться в нужное место поездом, а не самолетом, поскольку авиационные билеты были именными. Даже факт нашего знакомства мы с Холмянским очень долго скрывали.
О проекте «Города» были в той или иной степени осведомлены люди, выполнявшие по нашей просьбе определенные функции в Москве: печатавшие фотокопии книг, предоставлявшие свои квартиры для их складирования, принимавшие у себя кого-то из наших иногородних учеников. Практически ничего не знали о проекте дилеры, к которым мы обращались за разного рода услугами. Например, финансирование проекта осуществлялось тогда на средства, вырученные от продажи дорогих японских фотоаппаратов, специально доставлявшихся в Москву с этой целью посланцами «Натива».
В круг лиц, непосредственно посвященных в проект «Города» и помогавших Холмянскому в Москве, входили Марк Золотаревский, Реувен Дегтярев (Бен-Шалом), Александр Баевский, Евгений Гуревич, Алла Суд, Биньямин Лидский, Михаил Волков. Технической деятельностью, связанной с изготовлением фотокопий, занимались Григорий Данович, Григорий Левицкий, Макс Захарин. Аналогичную деятельность по снабжению еврейскими книгами Москвы вели другие люди (Виктор Фульмахт, Игорь Гурвич, Натан Брусовани), но у нас были свои фотографы, работавшие только по нашим заказам. Отдельные поручения, связанные с проектом «Города», достаточно регулярно выполняли Лев Тукачинский и Лев Фридлендер. При этом так получилось, что к моменту ареста Холмянского в июле 1984 года, его основными помощниками стали мы с Зеэвом Гейзелем. И поскольку вероятность того, что Холмянский будет выбит из игры нами рассматривалось, было заранее определено, что его полномочия отойдут к нам.
Так оно и произошло: с арестом и осуждением главного действующего лица проект не умер. С осени 1984-го и до весны 1988 года, когда мы с Гейзелем почти одновременно уехали в Израиль, «Города» лежали в основном на наших плечах - при том, что ключевые контакты с «Нативом» и в этот период осуществлялись через Юлия Кошаровского. В некоторый момент, а именно осенью 1986 года, уровень связанного с этой деятельностью риска достиг для нас с Зеэвом Гейзелем критической отметки, и это ощущалось по многим признакам: задержаниям, несанкционированным обыскам, все более внятным угрозам чинов КГБ. Скорее всего, нас с Гейзелем спасла от неминуемого ареста начавшаяся перестройка, а после нашего параллельного отъезда в Израиль, когда руководство проектом отошло к Бени Лидскому, политические условия в СССР изменились настолько, что необходимость в соблюдении конспирации вскоре отпала.
За пять с половиной лет своей работы в проекте «Города» я объездил почти весь Советский Союз, и многие из знакомств, завязавшихся у меня в то время с еврейскими активистами в разных городах, составляют круг моего общения до настоящего времени. В 1983-1984 году благодаря занятиям с Холмянским мне удалось систематизировать свои познания в иврите и совершить качественный скачок, максимально приблизивший меня к тому, чтобы ощущать этот язык почти родным для себя. В последующий период, с осени 1985 года, я, параллельно со своей работой в рамках проекта «Города», вел вместе со Львом Городецким и Авигдором Левитом московский учительский семинар. Кроме того, у меня были обычные группы учеников и в Москве, так что в 1987 году, когда я стал собирать документы на выезд в Израиль, мне было очень внятно дано понять, что меня с удовольствием выпустят из Советского Союза: звонили из ОВИРа, просили поскорее донести недостающие бумаги – мол, «ваше дело рассматривается положительно».
…Если теперь попытаться очень коротко определить, в чем состоял результат той деятельности, которая велась в рамках проекта «Города», созданного, прежде всего, усилиями Александра Холмянского, можно отметить следующее: еще до того, как в Советском Союзе появились первый израильский дипломат и первый посланник Сохнута, система преподавания иврита была создана в почти тридцати городах СССР. При этом я имею в виду города, где имелся хотя бы один преподаватель иврита, находившийся в контакте с Москвой и получавший оттуда необходимую помощь.
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||